НЕБЕСНОЕ ПРИВИДЕНИЕ АГУ

[Elu Laitinen]

(продолжение)

После этого мы с музыкантом много раз бродили по Токио, и моя новая тактика полностью себя оправдала. Теперь сам Д. стал посвящать меня в свои дела. Однажды, впервые после того, как я начал работать у него, он точно назвал место, куда мы направлялись. Мы поехали туда на такси. Это был прекрасный многоэтажный дом, похожий на отель, в районе Дайканъяма. Когда мы подъехали к нему, хозяин остался ждать в закусочной, расположенной в подземном этаже этого дома, а я поднялся в лифте, чтобы получить вещь, о которой Д. договорился по телефону. Передать ее мне должна была его бывшая жена, которая жила здесь одна. Я постучал. Дверь — точно как в одиночной тюремной камере, которую я видел в одном кинофильме (в то время я часто ходил в кино, и мне даже кажется, что своему образованию на девяносто пять процентов я обязан кинофильмам),— мне открыла невысокая женщина с румяным круглым лицом и с такой же круглой, похожей на цилиндр, полной короткой шеей. Она приказала мне снять туфли, пройти в комнату и сесть на диван, стоявший у окна. Вот как, оказывается, ведут себя люди из высшего общества, подумал я тогда. Чтобы отказаться и, оставшись у порога, получить то, что предназначалось моему хозяину, и сразу же вернуться к нему, мне, сыну бедняка, потребовалось бы мужество, способное подвигнуть меня на противоборство со всем высшим обществом Японии, мужество под стать тому, которым обладал мясник, угрожавший Людовику XIV. Я же последовал приказу бывшей жены Д. И впервые в жизни вступил в квартиру, в которой на американский лад комната и кухня были совмещены. Женщина предложила мне пива. Она была, видимо, старше Д. и держалась надменно, даже несколько напыщенно, говорила высокопарно, но вместе с тем в ее облике не было никакой величественности — полная уютная женщина. Она была в платье из толстой ткани с бахромой по подолу, как у индийских женщин, на шее золотой обруч с вделанными в него брильянтами — такие изготовляли, наверное, мастера государства инков. Как мне теперь кажется, было что-то от кино в том, как я ее рассматривал. Из окна можно было увидеть весь район Сибуя, женщину же свет из окна раздражал, она несколько раз пересаживалась с места на место и, демонстрируя мне такие же розовые, как шея, полнокровные ляжки, задавала разные вопросы, причем таким топом, будто допрашивала меня. Она была единственным человеком, у которого я мог выведать о ее бывшем муже. Потягивая похожее на крепкий кофе горькое черное пиво, налитое в высокий стакан, куда целиком вошла маленькая бутылка, я отвечал ей все, что знал, но мои сведения о Д. были поверхностны и недостоверны и не могли удовлетворить его бывшую жену. К тому же она спрашивала, например, приходит ли к Д. его любовница — киноактриса, а у меня не было никакого желания отвечать на этот вопрос. Я даже подумал с неприязнью, какое это имеет отношение к жене, с которой он расстался, да и вообще женщине неприлично спрашивать об этом. Но тут бывшая жена Д. сказала:
— Д. все еще является тот призрак?
— Да. Это ребенок в белом хлопчатобумажном белье ростом с кенгуру, и зовут его, кажется, Агу. Мне говорила об этом сиделка. Обычно он плавает в небе и время от времени спускается к Д.-сану,— сказал я, охотно отвечая на вопрос, на который в состоянии был ответить.
— Агу, совершенно верно. Видимо, это призрак нашего ребенка, который умер. Почему он назвал призрак Агу? Потому что с момента своего рождения и до смерти ребенок всего один раз произнес «агу». Вам не кажется, что, назвав так преследующего его оборотня, Д. пытается польстить ему? — сказала женщина с холодной улыбкой.— Наш ребенок родился с шишкой на голове, такой огромной, что казалось, будто это два сросшихся человека. Врач ошибочно принял шишку за мозговую грыжу. Услыхав это, Д., чтобы оградить себя и меня от страшной беды, посовещавшись с врачом, убил ребенка. Как тот ни кричал, вместо молока ему давали одну подслащенную воду. Кому приятно получить ребенка, способного функционировать как лишенное разума растение (об этом нас предупреждал врач), потому-то и убили его — каким это было страшным эгоизмом. Вскрытие, однако, показало, что шишка была обыкновенной доброкачественной опухолью, которую можно было легко удалить. Это так потрясло Д., что ему стал являться призрак. Он утратил мужество, необходимое, чтобы питать свой эгоизм. И так же как прежде отказался сохранить жизнь ребенку, теперь он активно отказывался жить. Но он не покончил с собой, а лишь бежал от действительности в мир призраков. Но разве могли его руки, обагренные кровью убитого ребенка, стать чище благодаря тому, что он убежал от действительности? Такими же грязными, как и прежде, руками он пытается ласкать Агу.
Мне стала невыносима эта ругань бывшей жены моего хозяина. Я вознегодовал и, побагровев, нанес ей ответный удар:
— А что же предприняли вы? Разве вы не мать?
— Дело в том, что мне сделали кесарево сечение, и я в течение недели лежала без сознания с высоченной температурой. А когда впервые открыла глаза, все уже было кончено,— спокойно парировала бывшая жена Д. — Выпьете еще пива?
— Нет, спасибо. Лучше дайте мне то, что я должен отнести Д.-сану.
— Тогда подождите минутку, я должна пополоскать рот, мне приходится все время это делать из-за пиореи.
Вывшая жена Д. передала мне фирменный конверт, в котором лежал медный ключ. Пока я, наклонившись, завязывал шнурки, она, стоя за моей спиной, спросила, в каком университете я учусь, и заявила горделиво:
— Кажется, в вашем университете нет ни одного подписчика газеты X, а ее владельцем скоро станет мой отец.
Но я пропустил ее слова мимо ушей и ничего не ответил.
Подходя к лифту, чтобы спуститься вниз, я на секунду ощутил в груди неприятное чувство, будто в ней ковырялись тупым ножом. Меня опалило подозрение. Нужно было подумать. Я прошел мимо лифта, решив спуститься по лестнице. Если Д. находится в таком состоянии, как описала его жена, с которой он разошелся, то не случится ли, что он достанет из ящика, открытого этим ключом, цианистый калий и покончит с собой? Я ломал себе голову над этой проблемой и, так ни до чего и не додумавшись, предстал перед Д. в подземной закусочной. Он сидел перед нетронутой чашкой чаю, сцепив лежавшие на столе руки и плотно закрыв глубоко посаженные глаза. Поскольку он отказался жить в нынешнем времени и стал путешественником из другого времени, то в окружении посторонних людей был не в состоянии осознать материальность настоящего времени.
— Я вернулся, Д-сан,— сказал я и, вдруг решившись, соврал: — Сколько ни вел с ней переговоры, она мне так ничего и не передала для вас.
Мой хозяин спокойно посмотрел на меня, в его глубоко посаженных глазах, похожих на щенячьи, появилось недоумение, но он ничего не сказал. Пока мы и такси возвращались домой, я был в напряжении и молчал. Мне было неясно, догадался Д., что я ему соврал, или нет. Карман на груди оттягивал ключ.
Ключ я хранил всего лишь неделю. Я стал думать о самоубийстве Д. с некоторой сентиментальностью, но вместе с тем опасался, что он свяжется с бывшей женой и все узнает,— это заставило меня вложить ключ в конверт и отправить ему по почте. На следующий день я подошел к нему, испытывая некоторое беспокойство: мой хозяин на небольшой площадке у флигеля сжигал кипу написанных от руки нот. Это, несомненно, были черновики его музыкальных произведений. Значит, ключ понадобился ему, чтобы достать их из ящика. В тот день мы никуда не пошли, и я помогал сжигать ноты. Когда они были сожжены и я, вырыв яму, закапывал в нее пепел, мой хозяин стал вдруг что-то тихо шептать. К нему с неба спустился призрак. И пока «он» не покинул его, я старательно продолжал закапывать пепел. В тот день спустившееся с неба привидение, носившее ласкательное имя Агу, находилось рядом с моим хозяином минут двадцать.
В дальнейшем всякий раз, когда мы вместе выходили из дому и к Д. с неба спускался призрак ребенка, он отмечал, что я, немного отходя в сторону или отставая на несколько шагов, стараюсь избегать его и Агу, и понял, что из сказанного им просьба не удивляться выполняется, а другое требование — поддерживать их разговор — игнорируется. Но в конце концов Д., кажется, примирился с этим, и моя работа стала гораздо легче. Мы мирно бродили по Токио, и я даже представить себе не мог, чтобы Д. на улице учинил скандал, и предостережение его отца казалось мне даже шуткой. Я приобрел московское издание «Очарованной души», и у меня не было ни малейшего желания бросать эту чистую работу. Мы с хозяином ходили в самые разные места. Д. хотелось посещать все концертные залы, где когда-то исполнялись его произведения. Ходили мы и во все учебные заведения, в которых он когда-то учился. Он посещал также места, где раньше развлекался,— бары, кинотеатры, крытые бассейны,— но внутрь не заходил. Д. питал слабость ко всем видам токийского транспорта, и уж во всяком случае не осталось ни одной линии метро, по которой бы мы не прокатились. В метро привидение ребенка было лишено возможности спуститься к нам, и поэтому я мог наслаждаться пребыванием там. Вспоминая предостережения сиделки, я испытывал напряжение, когда мы встречались с полицейским или собакой, но, к счастью, эти встречи ни разу не совпали с появлением Агу. Я буквально нашел себя в этой прекрасной работе, которую полюбил. Причем полюбил не своего хозяина Д. и не его призрачного ребенка ростом с кенгуру, а именно работу.
Однажды музыкант завел со мной разговор о том, не соглашусь ли я совершить небольшую поездку. Путевые расходы он оплачивал, дневной заработок на время поездки увеличивал в два раза, и, поскольку с ночевкой в отеле она должна была продлиться два дня, мой заработок возрастал в четыре раза. Я не раздумывая согласился, тем более что цель поездки состояла в том, чтобы я вместо Д. отправился в Киото и встретился с его бывшей любовницей-киноактрисой. Я пришел в отличное расположение духа. Так началось мое комичное и в то же время ужасное путешествие. Д. сообщил мне указанные в постскриптуме последнего письма киноактрисы название отеля и день, когда она будет ждать там его. Потом он заставил меня выучить наизусть то, что я должен был ей передать. Поскольку мой хозяин фактически не жил в нынешнем, сегодняшнем времени, а жил как человек, пришедший из мира десятитысячелетнего будущего, ему не следовало писать письма и тем самым порождать нечто такое, что оставило бы следы в нашем мире. Поэтому мне пришлось запомнить наизусть то, что Д. собирался сообщить киноактрисе.
Поздно ночью, встретившись с киноактрисой в баре, расположенном в подземном этаже киотоского отеля, я прежде всего рассказал ей, что за работу я выполняю как подрабатывающий студент, объяснил, почему Д. не мог приехать, затем пояснил ей его понимание времен и уже после этого получил возможность передать ей слова Д.
— Д.-сан хочет, чтобы вы не ставили на одну доску его развод с женой и ваш разрыв; он говорит, что не может жить в нынешнем времени и поэтому, естественно, не будет в дальнейшем встречаться с вами, сказал я весь красный оттого, что начал понимать, какую тяжелую работу взял на себя.
— Хм-хм, ну и Д.-тян,—сказала киноактриса.— Интересно, что вы сами думаете обо всем этом, приехав с поручением Д. в Киото?
— Я думаю, Д.-сан хотел обойтись с вами ласково,— сказал я, воспользовавшись словами бывшей жены Д.
— Д.-сан именно такой человек; он действительно хочет обойтись ласково, если попросил вас выполнить такую работу.
— Меня наняли и платят поденно.
— Да разве же так пьют? Возьмите лучше коньяка.
Я послушался. До этого я пил такое же черное пиво, которым меня угощала бывшая жена Д., с распущенным в нем яйцом, отчего оно стало слабее. Встретившись с любовницей Д., я в результате странных психологических построений оказался под влиянием воспоминаний о встрече с бывшей женой Д. Киноактриса пила коньяк. Я впервые в жизни попробовал заграничный коньяк.
— Что же это за призрак, который является Д.-тяну? Ребенок ростом с кенгуру, Регби, вы сказали?
— Нет, Агу. Это единственное слово, которое он произнес в своей жизни.
— Значит, Д.-тян считает, что именно так ребенок решил назвать себя. Какой нежный отец. Если бы ребенок родился нормальным, Д.-тян разошелся бы с женой и женился бы на мне, у нас уже все было решено. В день, когда он родился, мы лежали в постели в номере отеля, и вдруг зазвонил телефон; мы поняли, что случилось что-то ужасное. Д.-тян оделся и тут же помчался в клинику, и с тех пор от него ни слуху, ни духу,—сказала киноактриса и, выпив остаток коньяка, палила себе новую порцию стоявшего на столе «Хенесси», причем так много, будто это фруктовый сок, и снова отхлебнула.
Мы сидели друг против друга за столиком, который загораживала витрина с сигаретами у кассы. На стене у моего плеча висел огромный цветной плакат, на котором эта киноактриса самолично рекламировала пиво. Киноактриса на плакате с лицом сердечком и висящим носом, точно у слона, была ярко-желтая и вся сверкала в желтых брызгах нива. А киноактриса, сидевшая передо мной, не была такой сверкающей, на лбу у нее в том месте, откуда начинали расти волосы, была впадина, такая глубокая, что в нее целиком поместился бы большой палец взрослого человека, и, возможно, благодаря этой впадине она казалась гораздо женственнее, чем на фотографии. Мысли киноактрисы все время возвращались к ребенку:
—Знаете, мне пришло в голову, как это, должно быть, страшно — не совершить ни одного поступка, свойственного живому человеку, и, следовательно, умереть без воспоминаний, без переживаний. Умереть несмышленым ребенком, о, как это страшно!
— Самому ребенку не страшно,— сказал я, стыдясь своих слов.
— Разумеется, если иметь в виду потусторонний мир,—сказала киноактриса. Ее логика делала удивительные скачки.
— Потусторонний мир?
— Если считать, что он есть, то душа покойного должна существовать где-то в бесконечности вместе со своими воспоминаниями в том виде, в каком она пребывала в последние минуты жизни. Однако в каком виде окажется в потустороннем мире душа несмышленого ребенка? С какими воспоминаниями она будет существовать вечно?
Я растерянно молчал и пил коньяк.
— Я боюсь смерти и поэтому всегда думаю о ней, но вам не следует корить себя, даже если вы не сможете ответить сразу на мои вопросы, развеять мои сомнения. Я вот что думаю: не оказался ли Д.-тян с той минуты, как умер его ребенок, неспособным создавать новые воспоминания, будто он и сам уже покойник, и, таким образом, перестал активно жить в нынешнем, сегодняшнем времени? И не стал ли он, мечась по всему Токио, взывать к призраку своего ребенка, чтобы с его помощью порождать новые воспоминания?
В глубине души я должен был признать, что эта пьяная киноактриса со впадиной на лбу у края волос, такой глубокой, что туда мог целиком поместиться большой палец,— незаурядный психолог. Она гораздо ближе по духу музыканту Д., чем та полная, краснолицая женщина — дочь человека, собирающегося заняться газетным бизнесом, подумал я. В Киото, где нет Д., я все равно продолжаю беспрерывно думать о нем — какой же я преданный работник! И не только о Д., но и о призраке, за появлением которого я напряженно слежу каждый раз, выходя вместе с музыкантом из дому,—эти мысли вертелись у меня в голове, пока я разговаривал с киноактрисой.
Когда бар закрылся, я вдруг обнаружил, что не заказал в отеле номер. До сих пор я ни разу в жизни не останавливался в отелях и не представлял, как это делается. Однако благодаря киноактрисе, которую хорошо знали в этом отеле, мне удалось получить номер. Когда в лифте мы поднялись на свой этаж, она зазвала меня к себе, предложив выпить еще по стаканчику. В моей разгоряченной выпивкой голове осталось комичное и вместе с тем неприятное воспоминание. Усадив меня на стул, киноактриса стала вести себя как-то неспокойно — подошла к двери и выглянула в коридор, потом стала тушить и зажигать свет, села на кровать и начала подпрыгивать на пружинном матрасе, будто пробуя его упругость, и, наконец, недолго полоскалась в ванной комнате. После этого она села на стул рядом со мной, протянула обещанный стакан коньяка, а сама, потягивая кока-колу, принялась рассказывать о том, что, когда они с Д. еще любили друг друга, она поддалась на уговоры одного человека и легла с ним в постель, за что Д. жестоко избил ее.
— А как теперешние студенты — способны на сильную ласку? — спросила она.
— Ну, в зависимости от того, какой студент,— ответил я.
Услыхав это, киноактриса превратилась вдруг в мать, ругающую сына за позднее возвращение, сказала, чтобы я немедленно отправился в свой номер и лег спать. Я попрощался, пошел в свой номер, лег в постель и мгновенно заснул. Я проснулся на рассвете, горло горело огнем.
Комичное и вместе с тем неприятное случилось потом. Я решил, что вчера киноактриса, заведя разговор о студентах, способных на сильную ласку, имела в виду завлечь меня. Решив так, я превратился в раба негодования и отчаянного вожделения. Я никогда еще не спал с женщиной. И почувствовал себя обязанным отомстить за оскорбление. Я впервые в жизни напился «Хеносси», и мне, восемнадцатилетнему, ударило в голову ядовитое вожделение. Было еще пять часов утра, в коридоре мне никто не повстречался. Стараясь ступать как можно тише, я помчался вперед, как взбешенный леопард, и остановился у двери киноактрисы. Дверь была полуоткрыта. Войдя в номер, я увидел со спины киноактрису, сидевшую за туалетным столиком. Я растерялся, не зная, что предпринять. Потом, подкравшись к ней сзади, растопырил пальцы, чтобы вцепиться в шею. Но тут, улыбнувшись во весь рот, киноактриса встала и, взяв меня за руки, радостно потрясла их, приветствуя дорогого гостя.
— Доброе утро, доброе утро! — пропела она и усадила меня на стул. Потом мы с этой женщиной, прервавшей свои косметические занятия, выпили утренний кофе с тостами и прочли газеты. Пока мы ели, киноактриса тоном, будто речь шла о погоде, сказала:
— А ведь вы хотели меня изнасиловать.
Она снова занялась своим лицом, а я бежал от нее, вернулся в свой номер и нырнул в постель, весь дрожа как в лихорадке. Я боялся, как бы об этом маленьком инциденте не стало известно Д., но впоследствии мы с ним ни разу не говорили о киноактрисе. Это позволило мне спокойно продолжать свою работу.
Наступила зима. В тот день мы с Д. решили прокатиться на велосипедах в богатом квартале, где он жил, а потом поехать туда, где начинались крестьянские ноля. Я на старом, ржавом, а мой хозяин на новом, сверкающем велосипеде, одолженном у пожилой сиделки, кружили вокруг дома Д., заехали в район новой застройки на холме, спустились к полям, подступавшим к самым особнякам. Мы взмокли, испытали чувство полного раскрепощения, и это нас взволновало. В тот день мы с Д., или, лучше сказать, не только я, но и Д., были в прекрасном настроении и даже насвистывали, Д. — тему из сонаты Баха для флейты и клавесина. Это была сицилиана, и я ее отчетливо помнил, так как, еще учась в школе, пока не наставала пора подготовки к экзаменам, играл на флейте в школьном оркестре. Стараясь компенсировать свое неумение, я, точно тапир, вытягивал далеко вперед верхнюю губу — эта привычка осталась у меня навсегда. Некоторые мои товарищи утверждали, что она вызвана тем, что у меня неправильно росли зубы. Но факт остается фактом — флейтисты часто похожи на тапиров.
Изо всех сил нажимая на педали, я вслед за Д. насвистывал сицилиану. Эта прекрасная мелодия требовала долгого дыхания, а я учащенно дышал из-за того, что не переставая крутил педали, и поэтому мой свист все время обрывался. А Д. выводил мотив свободно и легко. Я смутился и умолк, и Д. посмотрел на меня и мягко улыбнулся, продолжая свистеть, сложив губы трубочкой на манер вынутого из воды карася. Правда, у Д. был новый велосипед, а у меня — старый, но я ведь был восемнадцатилетним худым и высоким студентом, а задохнулся и устал раньше двадцативосьмилетного низкорослого Д. Я еле двигал ногами, ощущая усталость как нечто неестественное и неприятное. Мне представлялось это даже несправедливым. Прекрасное настроение, в котором я пребывал, затуманилось. Меня даже злость охватила: ну что за работу я себе выбрал!
Неожиданно я приподнялся с седла и, всей тяжестью нажимая на педали, стремительно понесся вперед, точно велогонщик. Я выехал на узкую гравиевую дорогу между овощными полями. Проехав немного, обернулся — мой хозяин, низко пригнувшись к рулю, задрав вверх большую голову, торчавшую между узкими плечами, изо всех сил гнался за мной на такой скорости, что гравии летел из-под колес. Я остановился и, опершись ногой о натянутую колючую проволоку, ограждающую овощное поле, стал поджидать его. Мне стало стыдно моего детского каприза.
Хозяин стремительно приближался ко мне. Потом я сообразил, что его посетил призрак. Он мчался вперед по левому краю гравиевой дороги. А голова у него казалась задранной вверх потому, что он повернулся в сторону существа, находившегося справа от него, существа, которое летело или бежало справа от него, и что-то шептал ему. Это было похоже на то, как тренер марафонца на последних километрах дистанции едет рядом на велосипеде и дает советы, подбадривает. Вот оно что, подумал я. Д. ведет себя так оттого, что вообразил, будто рядом с его мчащимся велосипедом бежит Агу. Привидение ростом с кенгуру, удивительный, слишком толстый ребенок в белом хлопчатобумажном белье, подобно кенгуру же, вприпрыжку бежит за его велосипедом. Я вздрогнул, оттолкнулся ногой о колючую проволоку и поехал медленно, дожидаясь, пока меня догонит мой хозяин и воображаемый им Агу.
Мои слова не означают, что я начал действительно верить в существование ребенка, созданного фантазией моего хозяина. Я поклялся себе, что ни в коем случае не сойду с рельсов здравого смысла — это предназначалось мне согласно сюжету несколько нервического фарса сиделкой, утверждавшей, что пошедший за смертью сам превращается в покойника, ухаживающий за душевнобольным сам становится душевнобольным, и свою позицию я всеми силами старался сохранить. В ответ на ложь, которую преподносил мне музыкант, я, страдающий истощением нервной системы, сознательно изобразив на лице предельно саркастическую улыбку, решил устроить спектакль. Ну что ж, сейчас я вам покажу, подумал я. Спектакль сводился к тому, что я постарался по-прежнему держаться на некотором расстоянии от Д. и воображаемого привидения. Но тут мне пришлось испытать сильное потрясение.
Началось это так. В то время как я и ехавший примерно в метре за мной Д. мчались по гравиевой дороге между овощными полями, на нас вдруг ливнем обрушился лай собак, даже не помышлявших о том, чтобы разбежаться. Подняв голову, я увидел несущуюся нам навстречу стаю. Это были рослые молодые доберманы — высотой сантиметров пятьдесят-шестьдесят. Их было больше десятка. С громким лаем они мчались нам навстречу, заняв всю ширину гравиевой дороги. За ними бежал, задыхаясь, мужчина в зеленой рабочей одежде, зажав в руке связку узких кожаных поводков,— не поймешь, то ли он гнал собак, то ли, наоборот, они его тащили. Собаки с обрубленными хвостами, лая, брызгая пеной, тяжело дыша, точно несущийся вперед таран, стлались в бешеном беге. На лугу между полями мужчина, видимо, занимался обучением собак и сейчас как раз возвращался домой.
Дрожа от страха, я соскочил с велосипеда и с надеждой посмотрел на овощное поле, огороженное колючей проволокой. Нет, ничего не получится — проволочная изгородь доходит мне до груди, так что ни мне, ни тем более низкорослому мужчине не перелезть через нее. Мой разгоряченный мозг, парализованный ядом страха, начал рисовать картину ужасной беды, которая вот-вот разразится. Стая приближалась. Д., наверное, чувствует, как собаки, которых Агу боится больше всего на свете, нападут на него. Он, должно быть, слышит плач своего ребенка, напуганного собаками. Значит, он встанет сейчас на пути стаи, чтобы защитить Агу. И десять разъяренных доберманов разорвут его в клочья. Но все может случиться иначе: пытаясь убежать с ребенком от собак, он постарается перелезть через проволочную изгородь и, конечно, весь поранится — мысль о возможности такой трагедии привела меня в трепет.
Я растерялся, не зная, что предпринять, а десять рослых собак, черных и темно-коричневых, точно духи зла, с громким лаем и воем, дрожа от возбуждения, приближались к нам. Они были уже так близко, что можно было услышать, как их острые когти скребут по гравию. И в то мгновение, когда я совершенно отчетливо понял, что ничем не смогу помочь Д. и его ребенку, меня охватило идиотское бессилие, обуял ужас. Я отступил к самому краю гравиевой дороги, прижавшись к колючей проволоке так, что шипы врезались мне в спину, закрыв в страхе глаза, загородился велосипедом. А когда мне в нос ударил запах животных и рядом со мной раздались их топот и лай, из моих плотно прикрытых глаз неожиданно полились слезы. Меня накрыла волна страха, и я потерял власть над собой...
Моего плеча с немыслимой нежностью, с нежностью, в которую невозможно было даже поверить, коснулась чья-то ладонь. Мне показалось, что до меня дотронулся Агу. Но я знал, что это ладонь моего хозяина, который не испытал ни малейшего страха перед грозящей бедой, когда мимо него духами зла пронеслись собаки. Из моих закрытых глаз обильно лились слезы, и я долго еще всхлипывал, передергивая плечами. Я был уже в том возрасте, когда перед чужими людьми не плачут, и только страх, видимо, заставил меня впасть в детство. Потом мы с Д. (он больше не обращался к Агу — пока я плакал, тот, видимо, скрылся), толкая велосипеды, понурившись, молча шли между рядами колючей проволоки, точно узники концентрационного лагеря, направляясь к лужайке, где обучали собак и играли в бейсбол. Там мы положили велосипеды и легли рядом. Пролив слезы, я вдруг начисто освободился от высокомерия, несговорчивости, подозрительности, своенравия. Д. тоже перестал относиться ко мне с настороженностью. Растянувшись на траве, подложив руки под голову, которая после слез стала удивительно ясной, прикрыв глаза, я тихо слушал, а он, опершись на локоть, полулежа смотрел на меня и рассказывал о мире Агу.
— Ты знаешь стихотворение Тюя Накахара «Стыд»? Вторая строфа звучит так:
Там, в вышине, где сплетаются ветви,
Печальное небо усеяно призраками покойных детей.
Над дальними, неоглядными полями
Витают бледные сны о древних мамонтах.
Мне кажется, это стихотворение отражает какую-то сторону мира моего покойного ребенка. Скажи, тебе приходилось видеть картины Вильяма Блейка? Например, «Христос, отвергающий искушение дьявола» или «Умиротворение песней Венеры». В каждой из них на небе изображены люди — так же реалистично, как и люди на земле. И я чувствую, что художник намекает на одну сторону еще одного мира, который я вижу. И в картинах Сальвадора Дали есть нечто весьма близкое к миру, который я вижу. Ведь в небе, примерно в ста метрах от земли, плавают полупрозрачные существа, сверкающие, как слоновая кость. Таков мир, который я вижу. Что же это за сверкающие существа, наполняющие собой небо? Это те, кого мы утратили на земле. Они плавают в ста метрах над землей, тихо сверкая, подобно амебе под микроскопом. Иногда они спускаются с неба, как спускается наш (так сказал мой наниматель, но тогда я не воспротивился его словам, хотя, конечно, и не принял их) Агу. Однако только ценой огромных жертв мы можем стать обладателями глаз, способных видеть эти плывущие по небу существа, стать обладателями ушей, способных услышать, как они спускаются к нам. Но бывают такие мгновения, когда без жертв и без усилий способности глаз и ушей вознаграждаются,— я думаю, это и произошло с тобой.
Мой хозяин хотел сказать, что я приобрел такую способность без всяких жертв и усилий, лишь благодаря пролитым слезам. Я не стал возражать ему, говорить, что лил слезы от страха, от чувства полного бессилия, вызванного неспособностью выполнить свой долг, от туманных опасений перед теми трудностями, которые во множестве встретятся в моей будущей жизни (я предполагал, что если оказался неспособным защитить сумасшедшего музыканта, хотя работа у него была первой в моей жизни попыткой трудом заработать деньги, то и в дальнейшем, всякий раз сталкиваясь с трудностями, я буду теряться, не в силах ничего предпринять), и продолжал кротко слушать его.
— Ты еще молод, и, наверное, нет того, чего бы ты, потеряв в этом мире, никогда не мог забыть и жил бы с сознанием, что тебе этого недостает. Поэтому для тебя стометровая высота — небо, и больше ничего. Сейчас ты воспринимаешь его как пустоту. Так все-таки потерял ли ты уже нечто важное для себя?
И тогда мне вспомнилась бывшая любовница музыканта, киноактриса с впадиной на лбу в том месте, откуда начинают расти волосы, такой глубокой, что в ней помещался большой палец, та самая киноактриса, с которой у меня произошла странная встреча в киотоском отеле. Но было бы, конечно, немыслимо лишиться чего-то важного, связанного с этой женщиной. В потаенных уголках моего мозга, освеженного плачем, скопился мед сентиментальности.
— Ты лишился чего-то чрезвычайно важного? — впервые с тех пор, как мы познакомились, стал настойчиво допытываться мой хозяин.
Я вдруг решил все свести к шутке.
— Лишился кота,— заявил я.
— Наверное, сиамского.
— Нет, самого обыкновенного — рыжего, полосатого, пропал неделю назад.
— Если всего неделю, то, может быть, еще и вернется, сейчас ведь такое время года.
— Я тоже так думал, но теперь уверен, что не вернется.
— Почему?
— Это был сильный кот, он владел обширной территорией, а сегодня утром на его территории я увидел незнакомого хилого кота, который спокойно там разгуливал. Нет, мой кот не вернется.
Неожиданно для себя я обнаружил, что вместо шутки, призванной рассмешить хозяина и снять напряжение, у меня получился действительно печальный рассказ о пропавшем коте.
— Значит, в твоем небе уже плавает один кот,— серьезно сказал мой хозяин.
Прикрыв веки, я увидел удивительный полет сверкающего, как слоновая кость, огромного кота, будто это был полупрозрачный рекламный воздушный шар. Комичное, но в то же время трогательное зрелище.
— Плывущих по небу становится все больше, и рост их не приостановить — процесс этот весьма стремителен. После того, что произошло с моим ребенком, я перестал жить в реальном времени земного мира. И поскольку я не живу во времени этого мира, то не нахожу ничего заново, ничего не теряю, и, таким образом, в стометровой небесной вышине для меня плавает одно и то же, никаких перемен там не происходит,— сказал мой хозяин умиротворенно.
Неужели в стометровой вышине над землей, в моем небе плавает лишь одна рыжая полосатая кошка?— подумал я. Открыв глаза, я посмотрел на вечереющее, по-зимнему ясное небо, но в страхе снова зажмурился. А вдруг я и в самом деле увижу, как плывут но небу, сверкая, как слоновая кость, бесчисленные существа, как плывет все утраченное мной в мире земного времени, подумал я совсем по-детски и испугался себя, каким я могу оказаться после того, как увижу это.
Мы долго лежали на лужайке, стянутые общим обручем пассивности, как два друга, охваченные одной и той же печалью. Наконец ко мне вернулось душевное равновесие. Я оказался под влиянием этого сумасшедшего музыканта, а это совсем не должно быть свойственно такому, как я, восемнадцатилетнему прагматику, осуждал я себя. Однако душевное равновесие, вернувшееся ко мне, было несколько иным, чем раньше. В день, когда меня охватил тот самый ужас, мои чувства к тому, что, сверкая, как слоновая кость, плавало в небе в стометровой вышине над землей, приблизились к чувствам моего хозяина, но постепенно я от этого излечился.
Наконец настал последний день моей работы. Это был сочельник. Днем раньше Д. подарил мне ручные часы, извиняясь, что делает это не дожидаясь рождества, поэтому я все могу восстановить в памяти по минутам. В тот день, вскоре после полудня, минут тридцать сеял мелкий снег. Мы с хозяином шли по Гиндзе, но там уже начиналась сутолока, и мы решили покинуть ее и направиться к токийскому порту. Д. хотелось посмотреть на чилийское грузовое судно, которое как раз должно было прибыть. Когда я представил себе покрытые снегом суда, мне тоже захотелось пойти в порт. Итак, с Гиндзы мы отправились в порт. Проходя мимо театра Кабуки, Д. посмотрел на грязно-черное небо, в котором мелькали снежинки. Неожиданно к нему спустился Агу. Я, как обычно, шел сзади и нескольких шагах от Д. и призрака. Нам предстояло пересечь оживленный перекресток. Не успели Д. и призрак ступить на пешеходную дорожку, как зажегся красный свет: Д. остановился. Мимо него неслись огромные, как слоны, машины, тяжело груженные предновогодними товарами. Тут это и случилось: Д. вдруг закричал и, вытянув вперед руки, будто хотел помочь кому-то, понесся между машинами — мгновение, и его сбили. Я в полной растерянности смотрел на происходящее.
— Это самоубийство, он просто покончил с собой! — дрожащим голосом воскликнул стоявший рядом со мной незнакомый мужчина.
У меня не было времени задуматься над тем, самоубийство это или нет. Перекресток напоминал кулисы цирка — точно слоны, на нем теснились грузовые машины, а я, дрожа, как побитая собачонка, встав на колени у окровавленного тела Д., обнял его. Я не знал, что делать, а подбежавший было полицейский снова куда-то унесся. Д. еще был жив. Но лучше бы ему сразу умереть. Истекая кровью, он умирал на припорошенной снегом грязной мостовой. Вдруг разверзлось черное, будто усыпанное снегом небо, и в ослепительном свете кровь моего хозяина засверкала, как обычное масло,— это напоминало испанскую религиозную картину. Чужие люди с лицами, покрытыми пятнами, точно это был результат противоборства холода и любопытства, толпой окружили нас и смотрели на моего хозяина; над нашими головами, словно вспугнутые голуби, носился перелив «Звенящих колокольчиков». Не знаю почему, я, стоя на коленях, начал прислушиваться — крики стоящих вдали людей достигали моих ушей, а окружающая нас толпа холодно молчала, безразличная ко всему, и к долетавшим сюда крикам. Я и сам перестал прислушиваться, и крики уже не доносились до меня.
Наконец прибыла «скорая помощь». Моего хозяина в бессознательном состоянии положили в нее. Он был в грязи и крови и, казалось, весь сжался от испытанного ужаса, белые спортивные туфли придавали ему вид слепого, получившего ранение. Вместе с врачом, санитарами и нелепо горделивым молодым человеком моего возраста я сел в «скорую помощь». Этот молодой человек был водителем грузовика, совершающего дальние перевозки, который сбил Д. «Скорая помощь» пересекла Гиндзу, где была теперь еще большая сутолока. Согласно статистике, с которой я недавно познакомился, в том году, в сочельник, на Гиндзе было рекордное количество людей. На лицах прохожих, которые, услышав сирену «скорой помощи», провожали ее глазами, было общее выражение спокойной сдержанности, и в моей затуманенной голове появилась мысль, что загадочной улыбки японцев — о ней столько говорят — на самом деле не существует. Пока мы ехали, Д., не приходя в сознание, умирал на неустойчивой койке, обливаясь кровью. Вскоре мы прибыли в клинику, и санитары, положив Д. на носилки, унесли его куда-то. Неизвестно откуда появившийся тот самый полицейский начал тихо расспрашивать меня. Потом он разрешил мне пройти в палату, куда положили Д. После долгих поисков я нашел ее — около двери уже сидел на скамейке молодой водитель. Я устроился рядом с ним, ждать нам пришлось долго. Молодой водитель сначала недовольно ворчал, что вся его работа теперь полетела к черту, но через два часа стал совсем как ребенок жаловаться на голод, чем притупил враждебность, которую я испытывал к нему. Через некоторое время прибыли банкир, его жена и три дочери, разряженные — видимо, собирались в гости,— и, игнорируя меня и молодого водителя, прошли в палату. Все четыре женщины были полные, низкорослые, краснолицые — такие же, как бывшая жена Д. Я продолжал ждать. И вдруг меня обожгло подозрение: не замышлял ли мой хозяин совершить самоубийство? И не потому ли до этого он уладил все, что было между его женой, с которой он разошелся, и бывшей любовницей, сжег ноты, наконец, нанял меня как добродушного попутчика при прощальном посещении дорогих его сердцу мест? И, тщательно скрывая свой план, чтобы обмануть мою бдительность, придумал призрак ребенка, плавающий в небесной высоте? Значит, я получил эту работу только потому, что должен был помочь Д. совершить самоубийство? Молодой водитель, положив голову мне на плечо, уснул, время от времени вздрагивая всем телом. Он видел страшный сон — как насмерть сбил человека.
Наступила ночь, когда банкир появился в дверях палаты и позвал меня. Тихо высвободив плечо из-под головы молодого водителя, я встал и направился к нему. Вручив мне дневной заработок, банкир пропустил меня в палату. Д. лежал навзничь на кровати, в его нос, точно в шутку, были вставлены резиновые трубки. Его почерневшее, будто закопченное лицо привело меня в дрожь. Но я не мог не задать Д. вопроса о мучившем меня страшном подозрении. И я обратился к своему умирающему хозяину:
— Вы наняли меня только для того, чтобы совершить самоубийство? А все ваши разговоры об Агу были просто камуфляжем, да? — Горло перехватили рыдания, и я закричал, что для меня самого было полной неожиданностью.— А ведь я готов был поверить в Агу!
И тут я увидел затуманенными от слез глазами, как на почерневшем, сморщившемся лице Д. появилась насмешливая улыбка, полная доброжелательности, проказливая улыбка. Из палаты меня вывел банкир. Утерев слезы, я пошел к выходу. Молодой шофер спал сладким сном на скамейке. Я положил свой дневной заработок — тысячу йен — в его нагрудный карман. На следующий день вечером я узнал, что музыкант умер.
Это случилось нынешней весной; я шел по улице, и вдруг, не знаю почему, напуганные мной дети стали швырять в меня камнями. Чем я напугал их — не знаю. Камень величиной с кулак, брошенный одним из детей, ставших от страха агрессивными, угодил мне в правый глаз. Потрясенный, я опустился на колено и, ощущая, что мой правый глаз превратился в кровавое месиво, смотрел левым, как капли крови застывают на пыльной дороге. И в это самое мгновение я почувствовал, как у меня за спиной родное мне существо ростом с кенгуру взмывает в омытое слезами голубое небо, все еще выглядевшее по-зимнему, и непроизвольно прошептал:
— О-о, это Агу.
Я соприкоснулся со злобой напуганных мной незнакомых детей и познал в течение десяти лет время - высоко в небе плыло множество существ цвета слоновой кости. И они не просто излучали сияние. Став безвинной жертвой детей, выбивших мне глаз, я, пусть на мгновение, обрел силу, чтобы почувствовать спустившееся ко мне с неба существо.

@темы: литература