Всем любви
Кэндзабуро Оэ
Когда я один сижу в своей комнате, то, как пират, повязываю правый глаз черным куском материи. И не только из-за его безобразия, но и потому, что он почти не видит. Хотя я и не могу сказать, что глаз совсем ничего не видит. Поэтому, если я пытаюсь смотреть на мир обоими глазами, на яркий, сияющий, четко очерченный контур накладывается еще один — темный, тусклый, расплывчатый. Бывают случаи, когда я, идя по совершенно гладкой, асфальтированной улице, вдруг испытываю неуверенность и страх и замираю, словно вылезшая из придорожной канавы крыса, и, бывает, во время обеда жизнерадостное лицо товарища неожиданно представляется мне грустным и усталым, и я теряю дар речи, не в силах продолжать спокойную беседу. Но рано или поздно я, наверное, привыкну к этому. А если не смогу привыкнуть, то должен буду решиться на то, чтобы носить черную повязку на глазу не только у себя в комнате, но и на улице и во время встреч с товарищами. Пусть незнакомые мне люди, проходя мимо, оглянувшись, сочувственно улыбнутся — мол, старая шутка,— но я не в таком возрасте, чтобы злиться на них.
Я собираюсь рассказать здесь о том, как впервые в жизни заработал деньги, и вспомнил о своем несчастном глазе только потому, что, когда произошло то ужасное происшествие, в результате которого мой правый глаз оказался поврежденным, неожиданно без всякой видимой связи в моей памяти возникло пережитое десятью годами раньше. И тогда, вспомнив все, я освободился от клокотавшей в груди, сковывающей меня злости.
Об этом происшествии я расскажу в конце.
читать дальшеЗа десять лет до того, что со мной случилось, в обоих глазах сила зрения у меня была по единице. А теперь один из них почти ничего не видит. Время размеренно двигалось вперед — время, сделавшее резкий скачок, использовав в качестве трамплина искалеченное камнем глазное яблоко. Когда я впервые встретился с тем сентиментальным безумцем, то понимал смысл времени совсем по-детски. У меня еще не было холодящего душу чувства, что за мной наблюдает время, находящееся сзади, что меня подкарауливает время, находящееся впереди.
Десять лет назад мне было восемнадцать, я весил пятьдесят килограммов, рост у меня был сто семьдесят сантиметров, я только что поступил в университет и искал возможности подработать. Хотя я еще не мог достаточно свободно читать по-французски, мне очень хотелось купить «Очарованную душу» — двухтомник в матерчатом переплете. Это было московское издание с предисловием на русском языке. Издание было странное — не только предисловие, но и примечания и выходные данные были напечатаны славянским алфавитом, французские слова в тексте были размечены тонюсенькими линиями, но все равно, по сравнению с французской книгой эта была прочнее и красивее, да и к тому же намного дешевле. Увидев ее в магазине иностранных книг, изданных в Восточной Европе, я, хотя до этого не питал никакого интереса к Ромену Роллану, начал рыскать в поисках денег, чтобы приобрести этот двухтомник.
В то время я часто оказывался рабом своих страстей. Тут не было ничего удивительного. Стоило страсти достаточно сильно овладеть мной, и я чувствовал, что никуда от нее не денусь.
Я только что поступил в университет, в бюро по подысканию студентам подработки на учет еще не встал, и мне приходилось в поисках работы обращаться к знакомым. В конце концов один банкир по рекомендации дяди предложил мне работу. Он сказал:
— Ты видел фильм «Большая дорога»?
— Видел,— сказал я, попытавшись скромно, но в то же время заискивающе улыбнуться человеку, нанимающему меня впервые в моей жизни.
«Большая дорога» был фильм, в котором Джеймс Стюарт играл роль человека, живущего вместе с огромным, как медведь, зайцем; во время сеанса я смеялся до упаду.
— Мой сын в последнее время одержим подобным же привидением. Из-за этого он оставил работу и безвылазно сидит дома. Мне бы хотелось, чтобы он хоть иногда выходил на улицу, но его некому сопровождать.
Не возьмешься ли ты за это? — сказал банкир, не отвечая на мою улыбку.
Я довольно хорошо был осведомлен о молодом композиторе Д., сыне банкира. Он был музыкантом авангардистского толка, неоднократно получал премии во Франции и в Италии, и когда в журналах появлялись фотоснимки «японских деятелей искусств завтрашнего дня», то, как правило, среди них можно было увидеть и его. Я ничего не слыхал о его основных работах, а вот фильмов, к которым он писал музыку, видел множество. В одном из них, рассказывающем о полной приключений жизни непутевого мальчишки, использована короткая лирическая тема, исполнявшаяся на губной гармонике. Это было очаровательно. Когда я смотрел фильм, я все время испытывал непокой и в то же время старался вообразить себе, как выглядит этот тридцатилетний человек (а ведь, когда я был нанят на работу, ему было двадцать восемь — столько же, сколько мне сейчас), сочинивший такую мелодию для губной гармоники. Поступив в школу, я подарил свою губную гармонику младшему брату. Я знал об этом музыканте не только общеизвестные факты. Знал, что он был замешан в одном скандале. Вообще-то я презираю всякие скандалы, они меня мало интересуют, но в данном случае мне было известно, что у музыканта умер новорожденный ребенок, в результате чего он разошелся с женой, ходили слухи, что у него связь с одной киноактрисой. Однако я не знал, что он одержим оборотнем, подобным тому зайцу из фильма с Джеймсом Стюартом. Впервые услышал о том, что он бросил работу и не выходит из дому. Интересно, как далеко зашла его болезнь — простое ли это нервное истощение, хотя и в сильной форме, или шизофрения, думал я.
— Я не совсем понимаю, что я должен делать, сопровождая его, когда он выходит из дому, о чем вы только что говорили, хотя мне бы очень хотелось оказаться для вас полезным,— сказал я, сдерживая улыбку.
Я постарался скрыть любопытство и беспокойство и придать голосу сочувственные интонации. Пусть это обыкновенная студенческая подработка, но меня ведь нанимают впервые в жизни, и, значит, нужно использовать всю доступную мне мимикрию.
— Если сын решит прогуляться по Токио, вы должны следовать за ним — вот и все, что от вас требуется. Дома за ним ухаживает сиделка, и, поскольку он не буйствует так, чтобы с ним не могла справиться женщина, особенно опасаться не приходится.
Банкир почувствовал, что, говоря мне это, он напоминает солдата, изобличенного в трусости. Я покраснел и, стараясь вернуть утраченные позиции, сказал:
— Я люблю музыку и с почтением отношусь к музыкантам, поэтому мне будет приятно сопровождать Д.-сана и слушать его рассказы.
— Он сейчас думает только о том, что его захватило, и говорит только об этом,— сказал банкир сухо, отчего я покраснел еще больше.— Сходи к нему завтра же.
— Я могу навестить его дома?
— Он не в таком состоянии, чтобы помещать его в психиатрическую лечебницу, он живет дома,—сказал банкир тоном, заставившим меня предположить, что он человек злой, но пытается скрыть это.
— Если я буду принят на работу, обязательно зайду к вам, чтобы поблагодарить,— сказал я потупившись, чуть ли не со слезами в голосе.
— В этом, я думаю, нет необходимости, ведь нанимать вас будет он. (Услышав это от банкира, я поджал хвост, как побитая собака; ладно, решил я, пусть моим хозяином будет Д., какая разница.) Единственное, чего я хочу,— чтобы во время прогулок вы нейтрализовали любые конфликты, способные вызвать скандал. В данном случае я забочусь и о его будущей карьере, да и о моем реноме. В этом все дело.
Вот оно что, значит, моя работа — наблюдать за тем, чтобы семья банкира не была замарана новым скандалом, подумал я, но, пытаясь хоть чуть согреть своим доверием холодное сердце банкира, согласно кивнул.
Мне не хотелось спрашивать у него о самом важном, что волновало меня. Правда, и слушать об этом было бы не так уж приятно. Я хотел задать такой вопрос: что это за привидение, которым одержим ваш сын? Не двухметровый ли это заяц, как в «Большой дороге», или ужасный, обросший волосами снежный человек? Но я промолчал. Спросить об этом у самого музыканта, видимо, я не смогу, но, если удастся установить хорошие отношения с сиделкой, она откроет мне тайну, утешал я себя. Когда наша беседа закончилась и я, покинув кабинет банкира, шел по коридору огромного здания, я весь дрожал от испытанного унижения и скрежетал зубами, как Жюльен Сорель после встречи с важной персоной, и попытался, анализируя нюансы нашей встречи, оцепить ее результат и свою позицию. Я думаю, неприятные воспоминания о встрече с банкиром в тот день явились психологическим толчком, заставившим меня после окончания университета отказаться от экзаменов на должность и избрать свободную профессию. Но так или иначе, как только окончились занятия, на следующий же день я сел в электричку частной железной дороги и отправился в дом банкира, находившийся в богатом квартале. Войдя через калитку во двор роскошного особняка, похожего на крепость, я, помнится, был поражен свирепым воем диких зверей, будто попал ночью в зоопарк. В страхе я весь сжался. А вдруг это вопит мой наниматель, с ужасом подумал я. Хорошо еще, мне не пришло тогда в голову, что звериный вой принадлежит привидению под стать зайцу Джеймса Стюарта, которым одержим мой будущий хозяин.
Я был так потрясен и так не умел скрыть своего потрясения, что провожавшая меня горничная непроизвольно расхохоталась. Тут в окне полутемной комнаты стоявшего в зарослях флигеля я увидел еще одного смеявшегося человека, правда, смеялся он беззвучно. Скорее всего, это и был тот самый музыкант, который собирался меня нанимать; он смеялся, и мне казалось, что я вижу лицо в фильме, неожиданно потерявшем звук. И это происходило на фоне громкого воя диких зверей. Прислушавшись, я понял, что воют собранные вместе звери одного вида. Причем выли такими высокими голосами, которых не существует на свете. Горничная проводила меня до входа во флигель и оставила одного, а я, сообразив, что это магнитофонная запись голосов диких зверей из коллекции музыканта, осмелел и, приосанившись, открыл дверь.
Внутренность флигеля напоминала помещение детского сада. Это была огромная комната без всяких перегородок, забитая двумя роялями, электроорганом, магнитофонами, воспроизводящими устройствами и массой другой аппаратуры, которую в бытность мою одним из руководителей школьного радиоцентра называли миксинговой, так что ногой некуда было ступить. Я увидел там и огромную медную трубу, похожую на свернувшуюся калачиком собаку. Именно таким представлял я себе место, где работает музыкант, мне даже казалось, что точно такое же я когда-то видел. Неужели отец Д. ошибался, утверждая, что сын забросил работу и не выходит из дому? Как только я показался в дверях, музыкант наклонился и протянул руку, чтобы выключить магнитофон. Среди невообразимого нагромождения предметов, в котором все же существовала какая-то система, Д. проворно заработал руками, и в ту же секунду вой зверей поглотила бездонная темная пропасть молчания. Выпрямившись, музыкант посмотрел на меня с мягкой, детской улыбкой. Быстро осмотревшись по сторонам и обнаружив, что сиделки в комнате нет, я чуть насторожился, но, как и говорил банкир, музыкант, кажется, не собирался буйствовать.
— Я слышал о вас от отца, ну что же, проходите сюда, пожалуйста,— тихо сказал музыкант приятным, мелодичным голосом.
Я снял ботинки и, не надевая комнатных туфель, ступил на ковер и стал искать, на что бы сесть, но там, кроме круглых табуретов у рояля и органа, никаких стульев не было, не было даже подушек для сидения. Я стоял, смущенный, между горой пустых ящиков от магнитофонных лент и спаренными барабанами бонго. Сам музыкант тоже стоял, опустив руки но швам, и у меня возникло даже подозрение, что он вообще никогда не сидит. Не предлагая мне сесть, он продолжал молча улыбаться.
— Это голоса обезьян? — спросил я наконец, пытаясь сломать напряженное молчание.
— Нет, носорогов. Стоит увеличить скорость, и их голоса начинают так звучать. Кроме того, значительно повышена и громкость,— сказал музыкант.— Но, может быть, это и не носороги, хотя я получил эту ленту для своей коллекции как запись голосов носорогов. Зато в дальнейшем благодаря тебе, надеюсь, я смогу сам пополнять свою коллекцию.
— После того как вы возьмете меня?
— Разумеется. Я пригласил тебя сегодня не для того, чтобы устраивать экзамен. Может ли сумасшедший экзаменовать нормального человека? — сказал мой будущий хозяин невозмутимо, а может быть, и немного застенчиво, и я возненавидел себя за свое торгашески раболепное: «После того как вы возьмете меня». Музыкант был полной противоположностью делового отца. Я должен быть с ним более прямодушным.
— Не называйте, пожалуйста, себя сумасшедшим. Мне это неприятно,— сказал я. Хотя я и решил быть прямодушным, мое заявление прозвучало, наверное, странно. Однако музыкант встретил мои слова действительно прямодушно:
— Ну что ж, согласен, это облегчит работу.
Слово «работа» в данном случае имело несколько туманное содержание: в течение нескольких месяцев, что я появлялся у него раз в неделю, он не утруждал себя даже посещением зоопарка и записью подлинного голоса носорога. Вместе со мной он лишь ездил или бродил пешком по Токио, посещая заранее намеченные места. С моей точки зрения, назвать это работой можно было весьма условно. Для меня же это была работа, и немалая. Мне пришлось даже по его приказу съездить в Киото.
— Ну так когда мы начнем? — спросил я.
— Если тебя устраивает, то хоть с сегодняшнего дня.
— Я согласен.
— Мне нужно собраться, подожди меня снаружи.
Мой хозяин, точно шел по трясине, осторожно лавируя между музыкальными инструментами, магнитофонами, динамиками, стоиками нот, направился в глубь комнаты и скрылся за деревянной дверью, выкрашенной в черный цвет. Я мельком увидел, как пожилая сиделка с лицом, глубоко изборожденным то ли морщинами, то ли шрамами, полуобняла его правой рукой, а левой прикрыла дверь. На этот раз мне, видимо, не удастся поговорить с ней до того, как я и мой хозяин выйдем из дому. Медленно направляясь к двери в самом темном углу сумрачной комнаты, я почувствовал, как во мне растет беспокойство, связанное с работой, которую предстояло выполнять. Этот человек всегда улыбался, когда я о чем-либо спрашивал, он охотно отвечал, но сам ничего не рассказывал — может быть, и мне следовало быть молчаливее? Я все время размышлял об этом. Слово «снаружи» в данном случае можно было понять двояко, и я, преисполненный готовности делать порученную работу как можно лучше, стал терпеливо ждать своего хозяина у калитки, обратившись лицом к флигелю.
Мой хозяин был худой и низкорослый, голова же его казалась гораздо больше, чем у обычных людей. Высокий крутой лоб выглядел меньше оттого, что его прикрывали хорошо промытые, аккуратно причесанные волосы. Нижняя часть лица была непропорционально маленькой, зубы — кривые. Но все равно лицо его, которому очень шла спокойная улыбка, было гармоничным, умиротворенным, скорее всего, из-за глубоко посаженных глаз. Всем своим обликом он почему-то напоминал собаку. На нем были серые фланелевые брюки и той же расцветки полосатый свитер — ну точно блоха. Он сутулился, руки казались непомерно длинными.
Наконец он вышел из черного хода флигеля в светло-синем шерстяном джемпере, накинутом поверх все того же свитера, и в спортивных туфлях на белой резине. Он был похож на школьного учителя музыки. В руке он держал черный шарф и с таким видом, будто раздумывает, обматывать им шею или не стоит, растерянно улыбался мне, как бы извиняясь за то, что заставил ждать. С того дня всякий раз, когда мы бывали вместе, я видел его в этой одежде, за исключением нашей последней встречи — он тогда лежал на больничной койке. Я прекрасно помню, как он был одет, потому, что его наряд выглядел несколько комично — словно женщина, накинув на плечи шерстяной джемпер, нарядилась мужчиной. Джемпер действительно очень шел к его облику, лишенному определенности. Идя, чуть косолапя, между насаждениями, он помахал мне правой рукой с зажатым в ней шарфом. Потом обмотал им шею. Было уже четыре часа, и на улице стало довольно холодно.
Он первым прошел в калитку. Я направился вслед за ним (мы еще находились в отношениях хозяина и слуги), но тут мне показалось, что кто-то за мной наблюдает, и я резко обернулся — в окне флигеля, где я впервые увидел музыканта, стояла пожилая сиделка. Ее лицо было изборождено такими глубокими морщинами, что они выглядели шрамами, и, сложив по-черепашьи губы, она обреченно смотрела на нас, будто провожала дезертиров. Я решил при первой же возможности заставить сиделку подробно рассказать о болезни моего хозяина. Приставленная ухаживать за страдающим нервным истощением, а может быть, даже душевно-больным, она оказалась бы нерадивой в исполнении своих обязанностей, если бы не проявила осторожности в отношении человека, сопровождающего ее подопечного, так что, скорее всего, она просто выполняла свой служебный долг. Но в самом ли деле мой хозяин мирный, безобидный безумец, не нуждающийся в присмотре?
Когда мы вышли за калитку, мой хозяин широко раскрытыми, глубоко запавшими, как у усталой женщины, глазами стал судорожно оглядывать пустынную улицу, выстроившиеся в ряд особняки. Не знаю, было ли это связано с симптомами его душевной болезни, а может быть, у него вообще была такая привычка — совершать неожиданные, не связанные между собой действия. Устремив взгляд в ясное осеннее небо, он сильно заморгал. Его карие глаза были на редкость выразительными. Поморгав, он прищурился, будто что-то отыскивал высоко в небе. Я наблюдал за ним сзади и чуть сбоку, наибольшее впечатление на меня произвело движение его глаз и огромного, с кулак, кадыка. Я подумал, что природа задумала его крупным мужчиной, но из-за каких-то помех, возникших в детском возрасте, он остался низкорослым, только глаза великана, которым он мог бы стать.
Хозяин опустил глаза и, перехватив мой подозрительный взгляд, без всяких эмоций, но не терпящим возражений топом заявил:
— В ясные дни можно легко увидеть все, что плывет по небу. «Он» тоже там, и стоит оказаться под открытым небом, как «он» тут же спускается ко мне — это случается довольно часто.
Мне стало не по себе, я отвел взгляд от хозяина и стал судорожно думать, как лучше выйти из тяжелого положения, в котором оказался. Должен я сделать вид, что верю в существование того, кого он называет «он», или не должен? Действительно ли Д. сумасшедший или просто шутит с серьезным видом? Я мучился, не зная, как себя вести, и музыкант протянул мне руку помощи.
— Ты, я думаю, понимаешь, что не в состоянии увидеть, как «он» плывет по небу, не сможешь обнаружить его, даже если «он» опустится сейчас рядом со мной. Единственное, о чем я тебя прошу: не удивляйся, если я буду разговаривать с «ним», когда «он» спустится ко мне. Дело в том, что, стоит тебе неожиданно рассмеяться или сделать попытку заставить меня замолчать, для «него» это будет огромным потрясением. В том
случае, если во время моего с «ним» разговора ты поймешь, что я хочу, чтобы ты поддержал наш разговор, ты должен его поддержать, разумеется подтверждая мои слова. Например, я рассказываю «ему» о Токио как о каком-то парадизе, и, даже если мой рассказ о парадизе покажется тебе сумасшедше-странным, прояви снисхождение, восприми мои слова как комичную пародию и подтверждай их, хотя бы в те минуты, когда «он» спускается ко мне.
Я внимательно слушал его и в конце концов сообразил, что он от меня требует. Может быть, «он», и в самом деле какой-нибудь заяц ростом с человека и обитает на небе? Но вместо того чтобы задать этот вопрос, сдержанно спросил:
— А как я смогу определить, что это существо спустилось к вам?
— Думаю, ты догадаешься по моему виду. «Он» спускается ко мне, только когда я нахожусь на улице.
— А если вы в машине?
— Иногда «он» спускается ко мне, если я сижу у открытого окна в электричке или в машине. Бывали случаи, что «он» появляется, когда я стою у открытого окна у себя дома.
— Ну а сейчас? — спросил я смущенно.
Я напоминал себе тупого ученика, неспособного усвоить таблицу умножения.
— Сейчас мы здесь вдвоем, и больше никого,— сказал мой хозяин великодушно.— Давай прокатимся с тобой сегодня на электричке в Синдзюку.
Мы пошли на станцию частной железной дороги. И я все время следил за тем, чтобы не упустить того момента, когда рядом с хозяином появится «он». Но до того как мы сели наконец в электричку, «он», кажется, так и не показался. Я обратил лишь внимание, что на всем пути к станции музыкант Д. не ответил ни одному из тех, кто с ним здоровался. Он полностью игнорировал все, что исходило от окружающих, будто его самого не существовало на этом свете, будто здоровающиеся с ним люди видят призрак, который они ошибочно принимают за него.
Он решительно отвергал всех — это проявилось у билетной кассы и на контроле, когда мы выходили на платформу. Он дал мне тысячу иен, чтобы я купил билеты, но, когда я протянул ему купленный билет, не взял его. И пока мне компостировали оба билета, он свободно, не останавливаясь, точно человек-невидимка, прошел через контроль. Сев в электричку, он продолжал вести себя так, будто для находившихся в вагоне пассажиров он был бесплотным призраком,— устроился в дальнем углу вагона на свободном сиденье, закрыл глаза и молчал всю дорогу. Я стоял около него и внимательно следил, когда «он» спустится к Д. через открытое окно. Разумеется, я не верил в существование призрака. Только ради того, чтобы получить деньги за свою работу, я изо всех сил старался не упустить момент, когда моего хозяина посетит его дикая фантазия. До самой станции Синдзюку он сидел не шелохнувшись, точно маленький зверек, имитирующий смерть, и я подумал, что его небесный посетитель, видимо, уже не появится. К этой мысли я пришел потому, что, пока нас окружали посторонние люди, Д., как устрица, прятался в раковину и хранил неловкое молчание.
Наконец настал момент, когда удалось установить, что моя догадка верна. Д. достаточно явственно посетило нечто (я говорю явственно, исходя из реакции Д.). Выйдя со станции, мы с хозяином шли по одной из улиц. Вечерело, наступило время, когда на улицах осталось мало праздношатающихся, мы направились туда, где собралась небольшая толпа. Мы подошли и увидели, что в окружении толпы самозабвенно кружится старик. Почтенный старик в тройке, крепко прижав к бокам кожаный портфель и зонт, исступленно кружился, перебирая ногами и отфыркиваясь, точно плывущий тюлень, его белые набриолиненные волосы слегка растрепались. Лица наблюдавших за ним людей от надвигающихся сумерек посерели, потеряли лоск, покрылись от холода пупырышками, и только лицо старика было багровым, в поту, и от него шла испарина.
Вдруг я увидел, что Д., который должен был стоять рядом со мной, отступил на несколько шагов назад и обнимает за плечи будто бы стоящего справа от него невидимку одного с ним роста. Согнув в локте правую руку, он поднял ее на уровень плеча и с нежностью, внимательно смотрел чуть выше своей согнутой руки. Окружающие, поглощенные танцем старика, не обратили внимания на странное поведение Д., я же был не на шутку встревожен. Наконец Д. повернулся в мою сторону. Казалось, он хочет познакомить меня со своим другом, а я даже представить себе не мог, как мне следует отнестись к его действиям. Я растерялся и покраснел, как однажды на школьном вечере, когда забыл свою роль. В обращенных ко мне глубоко посаженных глазах Д. сверкнуло раздражение. Он ждал от меня объяснений, предназначавшихся, разумеется, опустившемуся с неба существу, парадизных, конечно, объяснений, касающихся незнакомого серьезного старика, самозабвенно вертящегося на одном месте. Но в моем воспаленном мозгу всплывали лишь слова: «У старика, скорее всего, приступ пляски святого Витта». Что я еще мог сказать?
Подавленный, я молча покачал головой, и вопрошающее выражение исчезло из глаз моего хозяина. Он выпрямил руку, будто выпуская из объятий друга. Потом медленно перевел взгляд от земли к небу. И задирал голову до тех пор, пока не обнажился весь его огромный кадык. Призрак вернулся на небо. Я потупился, сознавая со стыдом, что недостаточно хорошо выполнил свои обязанности, ради которых меня наняли. Ко мне подошел хозяин:
— Ну ладно, пригони такси, на сегодня достаточно — и «он» спускался, и ты, наверное, устал,— сказал Д., и его слова послужили сигналом к тому, что мой первый рабочий день окончился.
После пережитого напряжения я действительно чувствовал неимоверную усталость.
В такси с плотно закрытыми окнами мы с Д. возвратились в его особняк в богатом квартале, и я, получив свой дневной заработок, ушел. Но сразу же на станцию не отправился, а притаился у уличного фонаря, стоявшего наискось от дома Д. Когда сумерки сгустились, небо окрасилось в темно-розовые тона и появились первые признаки, что вот-вот опустится тьма, из калитки, ведущей в особняк, вышла сиделка в коротком платье неопределенного цвета, толкая перед собой новехонький дамский велосипед. Я подбежал к ней, не дожидаясь, пока она сядет на него. Сняв одежду сиделки, она превратилась в заурядную маленькую пожилую женщину, утратившую мистическое выражение лица, которое я увидел у нее во флигеле музыканта. Не имея возможности сесть на велосипед, но и не останавливаясь, она шла, а я угрожающе наступал на нее, требуя, чтобы она рассказала мне, в чем заключается болезнь нашего общего хозяина. Сиделка, рассердившись, отказалась и только после того, как я вцепился в седло велосипеда, наконец сдалась. Начав говорить, она после каждого слова плотно сжимала челюсти — ну точь-в-точь говорящая черепаха.
— Он говорит, что это — толстенький ребеночек в белом хлопчатобумажном белье ростом с кенгуру. И спускается с неба. Призрачный ребенок, говорит он, боится собак и полицейских. Имя его Агу. Даже когда вы поймете, что ребенок снова посетил его, лучше всего сделайте вид, что ничего не замечаете, не проявляйте никакого интереса — все-таки вы имеете дело с душевнобольным. И вот еще что: если он захочет пойти в какое-нибудь непотребное место, ни в коем случае не ведите его туда — представляете, если он еще и гонорею подхватит, забот не оберешься.
Покраснев, я выпустил седло. Сиделка, старательно нажимая на педали ногами, тоненькими, как руль велосипеда, и беспрерывно звоня, умчалась во тьму. Величиной с кенгуру толстенький ребеночек в белом хлопчатобумажном белье, ну и ну!
Когда на следующей неделе я появился перед музыкантом, он посмотрел на меня своими карими глазами и хотя не укорял, но все же привел в растерянность.
— Я слышал, ты подстерег сиделку и расспросил ее о том, кто спускается ко мне с неба? Молодец, старательно работаешь.
В тот день по той же линии частной железной дороги мы поехали в другую сторону и через полчаса оказались в парке на берегу реки Тамагава. На чем только мы там не катались! К счастью, для меня ребенок ростом с кенгуру спустился к Д. с неба в то время, как он в одиночестве вертелся в воздушной кабине. Это была прикрепленная к лопасти мельницы деревянная лодка, взмывавшая от земли ввысь. Сидя на скамейке, я видел, как мой хозяин в кабине разговаривает с воображаемым спутником. Он не покинул кабину до тех нор, пока посетившее его существо не поднялось к небу, и время от времени подавал мне знак, чтобы я купил новый билет.
В тот день случилось еще одно происшествие, оставившее у меня яркое воспоминание: направляясь по парку к выходу, Д. нечаянно ступил ногой на свежезацементированную площадку для детских автомобильных соревнований. Оставив на ней след, он страшно разозлился. И не ушел оттуда до тех пор, пока я не договорился с рабочими, цементировавшими площадку, и они, получив плату, ликвидировали отпечаток его ноги. Это был единственный случай, когда он допустил по отношению ко мне грубость. Сев в электричку, он, видимо раскаиваясь в том, что грубо разговаривал со мной, начал оправдываться.
— Я, во всяком случае в своем сознании, не живу сейчас в сфере нынешнего времени. Тебе известны правила путешествия в прошлое в машине времени? Например, человек, совершивший путешествие в мир десятитысячелетней давности, ни в коем случае не должен ничего оставлять в нем. Дело в том, что в истинном времени десятитысячелетней давности этого человека не существовало, и если он после себя оставит в нем что-либо, то в последующей десятитысячелетней истории произойдут пусть и незначительные, но реальные смещения. Поскольку я не живу в нынешнем времени и, мне ни в коем случае не следует оставлять в нем свои следы.
— Почему вы прекратили существование в нынешнем, сегодняшнем времени? — спросил я, но хозяин игнорировал мой вопрос, точно отгородившись от меня глухой стеной.
Я пожалел о своей болтливости. Но ведь я переступил границы дозволенного и заговорил об этом только потому, что проявлял слишком большой интерес к делам Д. Может быть, права сиделка: лучше всего делать вид, что тебе ничего не известно, и не проявлять никакого интереса к происходящему. И я решил больше не совать нос в дела своего хозяина, во всяком случае по собственной инициативе.
Продолжение
Когда я один сижу в своей комнате, то, как пират, повязываю правый глаз черным куском материи. И не только из-за его безобразия, но и потому, что он почти не видит. Хотя я и не могу сказать, что глаз совсем ничего не видит. Поэтому, если я пытаюсь смотреть на мир обоими глазами, на яркий, сияющий, четко очерченный контур накладывается еще один — темный, тусклый, расплывчатый. Бывают случаи, когда я, идя по совершенно гладкой, асфальтированной улице, вдруг испытываю неуверенность и страх и замираю, словно вылезшая из придорожной канавы крыса, и, бывает, во время обеда жизнерадостное лицо товарища неожиданно представляется мне грустным и усталым, и я теряю дар речи, не в силах продолжать спокойную беседу. Но рано или поздно я, наверное, привыкну к этому. А если не смогу привыкнуть, то должен буду решиться на то, чтобы носить черную повязку на глазу не только у себя в комнате, но и на улице и во время встреч с товарищами. Пусть незнакомые мне люди, проходя мимо, оглянувшись, сочувственно улыбнутся — мол, старая шутка,— но я не в таком возрасте, чтобы злиться на них.
Я собираюсь рассказать здесь о том, как впервые в жизни заработал деньги, и вспомнил о своем несчастном глазе только потому, что, когда произошло то ужасное происшествие, в результате которого мой правый глаз оказался поврежденным, неожиданно без всякой видимой связи в моей памяти возникло пережитое десятью годами раньше. И тогда, вспомнив все, я освободился от клокотавшей в груди, сковывающей меня злости.
Об этом происшествии я расскажу в конце.
читать дальшеЗа десять лет до того, что со мной случилось, в обоих глазах сила зрения у меня была по единице. А теперь один из них почти ничего не видит. Время размеренно двигалось вперед — время, сделавшее резкий скачок, использовав в качестве трамплина искалеченное камнем глазное яблоко. Когда я впервые встретился с тем сентиментальным безумцем, то понимал смысл времени совсем по-детски. У меня еще не было холодящего душу чувства, что за мной наблюдает время, находящееся сзади, что меня подкарауливает время, находящееся впереди.
Десять лет назад мне было восемнадцать, я весил пятьдесят килограммов, рост у меня был сто семьдесят сантиметров, я только что поступил в университет и искал возможности подработать. Хотя я еще не мог достаточно свободно читать по-французски, мне очень хотелось купить «Очарованную душу» — двухтомник в матерчатом переплете. Это было московское издание с предисловием на русском языке. Издание было странное — не только предисловие, но и примечания и выходные данные были напечатаны славянским алфавитом, французские слова в тексте были размечены тонюсенькими линиями, но все равно, по сравнению с французской книгой эта была прочнее и красивее, да и к тому же намного дешевле. Увидев ее в магазине иностранных книг, изданных в Восточной Европе, я, хотя до этого не питал никакого интереса к Ромену Роллану, начал рыскать в поисках денег, чтобы приобрести этот двухтомник.
В то время я часто оказывался рабом своих страстей. Тут не было ничего удивительного. Стоило страсти достаточно сильно овладеть мной, и я чувствовал, что никуда от нее не денусь.
Я только что поступил в университет, в бюро по подысканию студентам подработки на учет еще не встал, и мне приходилось в поисках работы обращаться к знакомым. В конце концов один банкир по рекомендации дяди предложил мне работу. Он сказал:
— Ты видел фильм «Большая дорога»?
— Видел,— сказал я, попытавшись скромно, но в то же время заискивающе улыбнуться человеку, нанимающему меня впервые в моей жизни.
«Большая дорога» был фильм, в котором Джеймс Стюарт играл роль человека, живущего вместе с огромным, как медведь, зайцем; во время сеанса я смеялся до упаду.
— Мой сын в последнее время одержим подобным же привидением. Из-за этого он оставил работу и безвылазно сидит дома. Мне бы хотелось, чтобы он хоть иногда выходил на улицу, но его некому сопровождать.
Не возьмешься ли ты за это? — сказал банкир, не отвечая на мою улыбку.
Я довольно хорошо был осведомлен о молодом композиторе Д., сыне банкира. Он был музыкантом авангардистского толка, неоднократно получал премии во Франции и в Италии, и когда в журналах появлялись фотоснимки «японских деятелей искусств завтрашнего дня», то, как правило, среди них можно было увидеть и его. Я ничего не слыхал о его основных работах, а вот фильмов, к которым он писал музыку, видел множество. В одном из них, рассказывающем о полной приключений жизни непутевого мальчишки, использована короткая лирическая тема, исполнявшаяся на губной гармонике. Это было очаровательно. Когда я смотрел фильм, я все время испытывал непокой и в то же время старался вообразить себе, как выглядит этот тридцатилетний человек (а ведь, когда я был нанят на работу, ему было двадцать восемь — столько же, сколько мне сейчас), сочинивший такую мелодию для губной гармоники. Поступив в школу, я подарил свою губную гармонику младшему брату. Я знал об этом музыканте не только общеизвестные факты. Знал, что он был замешан в одном скандале. Вообще-то я презираю всякие скандалы, они меня мало интересуют, но в данном случае мне было известно, что у музыканта умер новорожденный ребенок, в результате чего он разошелся с женой, ходили слухи, что у него связь с одной киноактрисой. Однако я не знал, что он одержим оборотнем, подобным тому зайцу из фильма с Джеймсом Стюартом. Впервые услышал о том, что он бросил работу и не выходит из дому. Интересно, как далеко зашла его болезнь — простое ли это нервное истощение, хотя и в сильной форме, или шизофрения, думал я.
— Я не совсем понимаю, что я должен делать, сопровождая его, когда он выходит из дому, о чем вы только что говорили, хотя мне бы очень хотелось оказаться для вас полезным,— сказал я, сдерживая улыбку.
Я постарался скрыть любопытство и беспокойство и придать голосу сочувственные интонации. Пусть это обыкновенная студенческая подработка, но меня ведь нанимают впервые в жизни, и, значит, нужно использовать всю доступную мне мимикрию.
— Если сын решит прогуляться по Токио, вы должны следовать за ним — вот и все, что от вас требуется. Дома за ним ухаживает сиделка, и, поскольку он не буйствует так, чтобы с ним не могла справиться женщина, особенно опасаться не приходится.
Банкир почувствовал, что, говоря мне это, он напоминает солдата, изобличенного в трусости. Я покраснел и, стараясь вернуть утраченные позиции, сказал:
— Я люблю музыку и с почтением отношусь к музыкантам, поэтому мне будет приятно сопровождать Д.-сана и слушать его рассказы.
— Он сейчас думает только о том, что его захватило, и говорит только об этом,— сказал банкир сухо, отчего я покраснел еще больше.— Сходи к нему завтра же.
— Я могу навестить его дома?
— Он не в таком состоянии, чтобы помещать его в психиатрическую лечебницу, он живет дома,—сказал банкир тоном, заставившим меня предположить, что он человек злой, но пытается скрыть это.
— Если я буду принят на работу, обязательно зайду к вам, чтобы поблагодарить,— сказал я потупившись, чуть ли не со слезами в голосе.
— В этом, я думаю, нет необходимости, ведь нанимать вас будет он. (Услышав это от банкира, я поджал хвост, как побитая собака; ладно, решил я, пусть моим хозяином будет Д., какая разница.) Единственное, чего я хочу,— чтобы во время прогулок вы нейтрализовали любые конфликты, способные вызвать скандал. В данном случае я забочусь и о его будущей карьере, да и о моем реноме. В этом все дело.
Вот оно что, значит, моя работа — наблюдать за тем, чтобы семья банкира не была замарана новым скандалом, подумал я, но, пытаясь хоть чуть согреть своим доверием холодное сердце банкира, согласно кивнул.
Мне не хотелось спрашивать у него о самом важном, что волновало меня. Правда, и слушать об этом было бы не так уж приятно. Я хотел задать такой вопрос: что это за привидение, которым одержим ваш сын? Не двухметровый ли это заяц, как в «Большой дороге», или ужасный, обросший волосами снежный человек? Но я промолчал. Спросить об этом у самого музыканта, видимо, я не смогу, но, если удастся установить хорошие отношения с сиделкой, она откроет мне тайну, утешал я себя. Когда наша беседа закончилась и я, покинув кабинет банкира, шел по коридору огромного здания, я весь дрожал от испытанного унижения и скрежетал зубами, как Жюльен Сорель после встречи с важной персоной, и попытался, анализируя нюансы нашей встречи, оцепить ее результат и свою позицию. Я думаю, неприятные воспоминания о встрече с банкиром в тот день явились психологическим толчком, заставившим меня после окончания университета отказаться от экзаменов на должность и избрать свободную профессию. Но так или иначе, как только окончились занятия, на следующий же день я сел в электричку частной железной дороги и отправился в дом банкира, находившийся в богатом квартале. Войдя через калитку во двор роскошного особняка, похожего на крепость, я, помнится, был поражен свирепым воем диких зверей, будто попал ночью в зоопарк. В страхе я весь сжался. А вдруг это вопит мой наниматель, с ужасом подумал я. Хорошо еще, мне не пришло тогда в голову, что звериный вой принадлежит привидению под стать зайцу Джеймса Стюарта, которым одержим мой будущий хозяин.
Я был так потрясен и так не умел скрыть своего потрясения, что провожавшая меня горничная непроизвольно расхохоталась. Тут в окне полутемной комнаты стоявшего в зарослях флигеля я увидел еще одного смеявшегося человека, правда, смеялся он беззвучно. Скорее всего, это и был тот самый музыкант, который собирался меня нанимать; он смеялся, и мне казалось, что я вижу лицо в фильме, неожиданно потерявшем звук. И это происходило на фоне громкого воя диких зверей. Прислушавшись, я понял, что воют собранные вместе звери одного вида. Причем выли такими высокими голосами, которых не существует на свете. Горничная проводила меня до входа во флигель и оставила одного, а я, сообразив, что это магнитофонная запись голосов диких зверей из коллекции музыканта, осмелел и, приосанившись, открыл дверь.
Внутренность флигеля напоминала помещение детского сада. Это была огромная комната без всяких перегородок, забитая двумя роялями, электроорганом, магнитофонами, воспроизводящими устройствами и массой другой аппаратуры, которую в бытность мою одним из руководителей школьного радиоцентра называли миксинговой, так что ногой некуда было ступить. Я увидел там и огромную медную трубу, похожую на свернувшуюся калачиком собаку. Именно таким представлял я себе место, где работает музыкант, мне даже казалось, что точно такое же я когда-то видел. Неужели отец Д. ошибался, утверждая, что сын забросил работу и не выходит из дому? Как только я показался в дверях, музыкант наклонился и протянул руку, чтобы выключить магнитофон. Среди невообразимого нагромождения предметов, в котором все же существовала какая-то система, Д. проворно заработал руками, и в ту же секунду вой зверей поглотила бездонная темная пропасть молчания. Выпрямившись, музыкант посмотрел на меня с мягкой, детской улыбкой. Быстро осмотревшись по сторонам и обнаружив, что сиделки в комнате нет, я чуть насторожился, но, как и говорил банкир, музыкант, кажется, не собирался буйствовать.
— Я слышал о вас от отца, ну что же, проходите сюда, пожалуйста,— тихо сказал музыкант приятным, мелодичным голосом.
Я снял ботинки и, не надевая комнатных туфель, ступил на ковер и стал искать, на что бы сесть, но там, кроме круглых табуретов у рояля и органа, никаких стульев не было, не было даже подушек для сидения. Я стоял, смущенный, между горой пустых ящиков от магнитофонных лент и спаренными барабанами бонго. Сам музыкант тоже стоял, опустив руки но швам, и у меня возникло даже подозрение, что он вообще никогда не сидит. Не предлагая мне сесть, он продолжал молча улыбаться.
— Это голоса обезьян? — спросил я наконец, пытаясь сломать напряженное молчание.
— Нет, носорогов. Стоит увеличить скорость, и их голоса начинают так звучать. Кроме того, значительно повышена и громкость,— сказал музыкант.— Но, может быть, это и не носороги, хотя я получил эту ленту для своей коллекции как запись голосов носорогов. Зато в дальнейшем благодаря тебе, надеюсь, я смогу сам пополнять свою коллекцию.
— После того как вы возьмете меня?
— Разумеется. Я пригласил тебя сегодня не для того, чтобы устраивать экзамен. Может ли сумасшедший экзаменовать нормального человека? — сказал мой будущий хозяин невозмутимо, а может быть, и немного застенчиво, и я возненавидел себя за свое торгашески раболепное: «После того как вы возьмете меня». Музыкант был полной противоположностью делового отца. Я должен быть с ним более прямодушным.
— Не называйте, пожалуйста, себя сумасшедшим. Мне это неприятно,— сказал я. Хотя я и решил быть прямодушным, мое заявление прозвучало, наверное, странно. Однако музыкант встретил мои слова действительно прямодушно:
— Ну что ж, согласен, это облегчит работу.
Слово «работа» в данном случае имело несколько туманное содержание: в течение нескольких месяцев, что я появлялся у него раз в неделю, он не утруждал себя даже посещением зоопарка и записью подлинного голоса носорога. Вместе со мной он лишь ездил или бродил пешком по Токио, посещая заранее намеченные места. С моей точки зрения, назвать это работой можно было весьма условно. Для меня же это была работа, и немалая. Мне пришлось даже по его приказу съездить в Киото.
— Ну так когда мы начнем? — спросил я.
— Если тебя устраивает, то хоть с сегодняшнего дня.
— Я согласен.
— Мне нужно собраться, подожди меня снаружи.
Мой хозяин, точно шел по трясине, осторожно лавируя между музыкальными инструментами, магнитофонами, динамиками, стоиками нот, направился в глубь комнаты и скрылся за деревянной дверью, выкрашенной в черный цвет. Я мельком увидел, как пожилая сиделка с лицом, глубоко изборожденным то ли морщинами, то ли шрамами, полуобняла его правой рукой, а левой прикрыла дверь. На этот раз мне, видимо, не удастся поговорить с ней до того, как я и мой хозяин выйдем из дому. Медленно направляясь к двери в самом темном углу сумрачной комнаты, я почувствовал, как во мне растет беспокойство, связанное с работой, которую предстояло выполнять. Этот человек всегда улыбался, когда я о чем-либо спрашивал, он охотно отвечал, но сам ничего не рассказывал — может быть, и мне следовало быть молчаливее? Я все время размышлял об этом. Слово «снаружи» в данном случае можно было понять двояко, и я, преисполненный готовности делать порученную работу как можно лучше, стал терпеливо ждать своего хозяина у калитки, обратившись лицом к флигелю.
Мой хозяин был худой и низкорослый, голова же его казалась гораздо больше, чем у обычных людей. Высокий крутой лоб выглядел меньше оттого, что его прикрывали хорошо промытые, аккуратно причесанные волосы. Нижняя часть лица была непропорционально маленькой, зубы — кривые. Но все равно лицо его, которому очень шла спокойная улыбка, было гармоничным, умиротворенным, скорее всего, из-за глубоко посаженных глаз. Всем своим обликом он почему-то напоминал собаку. На нем были серые фланелевые брюки и той же расцветки полосатый свитер — ну точно блоха. Он сутулился, руки казались непомерно длинными.
Наконец он вышел из черного хода флигеля в светло-синем шерстяном джемпере, накинутом поверх все того же свитера, и в спортивных туфлях на белой резине. Он был похож на школьного учителя музыки. В руке он держал черный шарф и с таким видом, будто раздумывает, обматывать им шею или не стоит, растерянно улыбался мне, как бы извиняясь за то, что заставил ждать. С того дня всякий раз, когда мы бывали вместе, я видел его в этой одежде, за исключением нашей последней встречи — он тогда лежал на больничной койке. Я прекрасно помню, как он был одет, потому, что его наряд выглядел несколько комично — словно женщина, накинув на плечи шерстяной джемпер, нарядилась мужчиной. Джемпер действительно очень шел к его облику, лишенному определенности. Идя, чуть косолапя, между насаждениями, он помахал мне правой рукой с зажатым в ней шарфом. Потом обмотал им шею. Было уже четыре часа, и на улице стало довольно холодно.
Он первым прошел в калитку. Я направился вслед за ним (мы еще находились в отношениях хозяина и слуги), но тут мне показалось, что кто-то за мной наблюдает, и я резко обернулся — в окне флигеля, где я впервые увидел музыканта, стояла пожилая сиделка. Ее лицо было изборождено такими глубокими морщинами, что они выглядели шрамами, и, сложив по-черепашьи губы, она обреченно смотрела на нас, будто провожала дезертиров. Я решил при первой же возможности заставить сиделку подробно рассказать о болезни моего хозяина. Приставленная ухаживать за страдающим нервным истощением, а может быть, даже душевно-больным, она оказалась бы нерадивой в исполнении своих обязанностей, если бы не проявила осторожности в отношении человека, сопровождающего ее подопечного, так что, скорее всего, она просто выполняла свой служебный долг. Но в самом ли деле мой хозяин мирный, безобидный безумец, не нуждающийся в присмотре?
Когда мы вышли за калитку, мой хозяин широко раскрытыми, глубоко запавшими, как у усталой женщины, глазами стал судорожно оглядывать пустынную улицу, выстроившиеся в ряд особняки. Не знаю, было ли это связано с симптомами его душевной болезни, а может быть, у него вообще была такая привычка — совершать неожиданные, не связанные между собой действия. Устремив взгляд в ясное осеннее небо, он сильно заморгал. Его карие глаза были на редкость выразительными. Поморгав, он прищурился, будто что-то отыскивал высоко в небе. Я наблюдал за ним сзади и чуть сбоку, наибольшее впечатление на меня произвело движение его глаз и огромного, с кулак, кадыка. Я подумал, что природа задумала его крупным мужчиной, но из-за каких-то помех, возникших в детском возрасте, он остался низкорослым, только глаза великана, которым он мог бы стать.
Хозяин опустил глаза и, перехватив мой подозрительный взгляд, без всяких эмоций, но не терпящим возражений топом заявил:
— В ясные дни можно легко увидеть все, что плывет по небу. «Он» тоже там, и стоит оказаться под открытым небом, как «он» тут же спускается ко мне — это случается довольно часто.
Мне стало не по себе, я отвел взгляд от хозяина и стал судорожно думать, как лучше выйти из тяжелого положения, в котором оказался. Должен я сделать вид, что верю в существование того, кого он называет «он», или не должен? Действительно ли Д. сумасшедший или просто шутит с серьезным видом? Я мучился, не зная, как себя вести, и музыкант протянул мне руку помощи.
— Ты, я думаю, понимаешь, что не в состоянии увидеть, как «он» плывет по небу, не сможешь обнаружить его, даже если «он» опустится сейчас рядом со мной. Единственное, о чем я тебя прошу: не удивляйся, если я буду разговаривать с «ним», когда «он» спустится ко мне. Дело в том, что, стоит тебе неожиданно рассмеяться или сделать попытку заставить меня замолчать, для «него» это будет огромным потрясением. В том
случае, если во время моего с «ним» разговора ты поймешь, что я хочу, чтобы ты поддержал наш разговор, ты должен его поддержать, разумеется подтверждая мои слова. Например, я рассказываю «ему» о Токио как о каком-то парадизе, и, даже если мой рассказ о парадизе покажется тебе сумасшедше-странным, прояви снисхождение, восприми мои слова как комичную пародию и подтверждай их, хотя бы в те минуты, когда «он» спускается ко мне.
Я внимательно слушал его и в конце концов сообразил, что он от меня требует. Может быть, «он», и в самом деле какой-нибудь заяц ростом с человека и обитает на небе? Но вместо того чтобы задать этот вопрос, сдержанно спросил:
— А как я смогу определить, что это существо спустилось к вам?
— Думаю, ты догадаешься по моему виду. «Он» спускается ко мне, только когда я нахожусь на улице.
— А если вы в машине?
— Иногда «он» спускается ко мне, если я сижу у открытого окна в электричке или в машине. Бывали случаи, что «он» появляется, когда я стою у открытого окна у себя дома.
— Ну а сейчас? — спросил я смущенно.
Я напоминал себе тупого ученика, неспособного усвоить таблицу умножения.
— Сейчас мы здесь вдвоем, и больше никого,— сказал мой хозяин великодушно.— Давай прокатимся с тобой сегодня на электричке в Синдзюку.
Мы пошли на станцию частной железной дороги. И я все время следил за тем, чтобы не упустить того момента, когда рядом с хозяином появится «он». Но до того как мы сели наконец в электричку, «он», кажется, так и не показался. Я обратил лишь внимание, что на всем пути к станции музыкант Д. не ответил ни одному из тех, кто с ним здоровался. Он полностью игнорировал все, что исходило от окружающих, будто его самого не существовало на этом свете, будто здоровающиеся с ним люди видят призрак, который они ошибочно принимают за него.
Он решительно отвергал всех — это проявилось у билетной кассы и на контроле, когда мы выходили на платформу. Он дал мне тысячу иен, чтобы я купил билеты, но, когда я протянул ему купленный билет, не взял его. И пока мне компостировали оба билета, он свободно, не останавливаясь, точно человек-невидимка, прошел через контроль. Сев в электричку, он продолжал вести себя так, будто для находившихся в вагоне пассажиров он был бесплотным призраком,— устроился в дальнем углу вагона на свободном сиденье, закрыл глаза и молчал всю дорогу. Я стоял около него и внимательно следил, когда «он» спустится к Д. через открытое окно. Разумеется, я не верил в существование призрака. Только ради того, чтобы получить деньги за свою работу, я изо всех сил старался не упустить момент, когда моего хозяина посетит его дикая фантазия. До самой станции Синдзюку он сидел не шелохнувшись, точно маленький зверек, имитирующий смерть, и я подумал, что его небесный посетитель, видимо, уже не появится. К этой мысли я пришел потому, что, пока нас окружали посторонние люди, Д., как устрица, прятался в раковину и хранил неловкое молчание.
Наконец настал момент, когда удалось установить, что моя догадка верна. Д. достаточно явственно посетило нечто (я говорю явственно, исходя из реакции Д.). Выйдя со станции, мы с хозяином шли по одной из улиц. Вечерело, наступило время, когда на улицах осталось мало праздношатающихся, мы направились туда, где собралась небольшая толпа. Мы подошли и увидели, что в окружении толпы самозабвенно кружится старик. Почтенный старик в тройке, крепко прижав к бокам кожаный портфель и зонт, исступленно кружился, перебирая ногами и отфыркиваясь, точно плывущий тюлень, его белые набриолиненные волосы слегка растрепались. Лица наблюдавших за ним людей от надвигающихся сумерек посерели, потеряли лоск, покрылись от холода пупырышками, и только лицо старика было багровым, в поту, и от него шла испарина.
Вдруг я увидел, что Д., который должен был стоять рядом со мной, отступил на несколько шагов назад и обнимает за плечи будто бы стоящего справа от него невидимку одного с ним роста. Согнув в локте правую руку, он поднял ее на уровень плеча и с нежностью, внимательно смотрел чуть выше своей согнутой руки. Окружающие, поглощенные танцем старика, не обратили внимания на странное поведение Д., я же был не на шутку встревожен. Наконец Д. повернулся в мою сторону. Казалось, он хочет познакомить меня со своим другом, а я даже представить себе не мог, как мне следует отнестись к его действиям. Я растерялся и покраснел, как однажды на школьном вечере, когда забыл свою роль. В обращенных ко мне глубоко посаженных глазах Д. сверкнуло раздражение. Он ждал от меня объяснений, предназначавшихся, разумеется, опустившемуся с неба существу, парадизных, конечно, объяснений, касающихся незнакомого серьезного старика, самозабвенно вертящегося на одном месте. Но в моем воспаленном мозгу всплывали лишь слова: «У старика, скорее всего, приступ пляски святого Витта». Что я еще мог сказать?
Подавленный, я молча покачал головой, и вопрошающее выражение исчезло из глаз моего хозяина. Он выпрямил руку, будто выпуская из объятий друга. Потом медленно перевел взгляд от земли к небу. И задирал голову до тех пор, пока не обнажился весь его огромный кадык. Призрак вернулся на небо. Я потупился, сознавая со стыдом, что недостаточно хорошо выполнил свои обязанности, ради которых меня наняли. Ко мне подошел хозяин:
— Ну ладно, пригони такси, на сегодня достаточно — и «он» спускался, и ты, наверное, устал,— сказал Д., и его слова послужили сигналом к тому, что мой первый рабочий день окончился.
После пережитого напряжения я действительно чувствовал неимоверную усталость.
В такси с плотно закрытыми окнами мы с Д. возвратились в его особняк в богатом квартале, и я, получив свой дневной заработок, ушел. Но сразу же на станцию не отправился, а притаился у уличного фонаря, стоявшего наискось от дома Д. Когда сумерки сгустились, небо окрасилось в темно-розовые тона и появились первые признаки, что вот-вот опустится тьма, из калитки, ведущей в особняк, вышла сиделка в коротком платье неопределенного цвета, толкая перед собой новехонький дамский велосипед. Я подбежал к ней, не дожидаясь, пока она сядет на него. Сняв одежду сиделки, она превратилась в заурядную маленькую пожилую женщину, утратившую мистическое выражение лица, которое я увидел у нее во флигеле музыканта. Не имея возможности сесть на велосипед, но и не останавливаясь, она шла, а я угрожающе наступал на нее, требуя, чтобы она рассказала мне, в чем заключается болезнь нашего общего хозяина. Сиделка, рассердившись, отказалась и только после того, как я вцепился в седло велосипеда, наконец сдалась. Начав говорить, она после каждого слова плотно сжимала челюсти — ну точь-в-точь говорящая черепаха.
— Он говорит, что это — толстенький ребеночек в белом хлопчатобумажном белье ростом с кенгуру. И спускается с неба. Призрачный ребенок, говорит он, боится собак и полицейских. Имя его Агу. Даже когда вы поймете, что ребенок снова посетил его, лучше всего сделайте вид, что ничего не замечаете, не проявляйте никакого интереса — все-таки вы имеете дело с душевнобольным. И вот еще что: если он захочет пойти в какое-нибудь непотребное место, ни в коем случае не ведите его туда — представляете, если он еще и гонорею подхватит, забот не оберешься.
Покраснев, я выпустил седло. Сиделка, старательно нажимая на педали ногами, тоненькими, как руль велосипеда, и беспрерывно звоня, умчалась во тьму. Величиной с кенгуру толстенький ребеночек в белом хлопчатобумажном белье, ну и ну!
Когда на следующей неделе я появился перед музыкантом, он посмотрел на меня своими карими глазами и хотя не укорял, но все же привел в растерянность.
— Я слышал, ты подстерег сиделку и расспросил ее о том, кто спускается ко мне с неба? Молодец, старательно работаешь.
В тот день по той же линии частной железной дороги мы поехали в другую сторону и через полчаса оказались в парке на берегу реки Тамагава. На чем только мы там не катались! К счастью, для меня ребенок ростом с кенгуру спустился к Д. с неба в то время, как он в одиночестве вертелся в воздушной кабине. Это была прикрепленная к лопасти мельницы деревянная лодка, взмывавшая от земли ввысь. Сидя на скамейке, я видел, как мой хозяин в кабине разговаривает с воображаемым спутником. Он не покинул кабину до тех нор, пока посетившее его существо не поднялось к небу, и время от времени подавал мне знак, чтобы я купил новый билет.
В тот день случилось еще одно происшествие, оставившее у меня яркое воспоминание: направляясь по парку к выходу, Д. нечаянно ступил ногой на свежезацементированную площадку для детских автомобильных соревнований. Оставив на ней след, он страшно разозлился. И не ушел оттуда до тех пор, пока я не договорился с рабочими, цементировавшими площадку, и они, получив плату, ликвидировали отпечаток его ноги. Это был единственный случай, когда он допустил по отношению ко мне грубость. Сев в электричку, он, видимо раскаиваясь в том, что грубо разговаривал со мной, начал оправдываться.
— Я, во всяком случае в своем сознании, не живу сейчас в сфере нынешнего времени. Тебе известны правила путешествия в прошлое в машине времени? Например, человек, совершивший путешествие в мир десятитысячелетней давности, ни в коем случае не должен ничего оставлять в нем. Дело в том, что в истинном времени десятитысячелетней давности этого человека не существовало, и если он после себя оставит в нем что-либо, то в последующей десятитысячелетней истории произойдут пусть и незначительные, но реальные смещения. Поскольку я не живу в нынешнем времени и, мне ни в коем случае не следует оставлять в нем свои следы.
— Почему вы прекратили существование в нынешнем, сегодняшнем времени? — спросил я, но хозяин игнорировал мой вопрос, точно отгородившись от меня глухой стеной.
Я пожалел о своей болтливости. Но ведь я переступил границы дозволенного и заговорил об этом только потому, что проявлял слишком большой интерес к делам Д. Может быть, права сиделка: лучше всего делать вид, что тебе ничего не известно, и не проявлять никакого интереса к происходящему. И я решил больше не совать нос в дела своего хозяина, во всяком случае по собственной инициативе.
Продолжение
@темы: литература
-
-
24.12.2016 в 23:48